Гюго о зодчестве и книгопечатании
Вот это убьет то
Наши читательницы простят нам, если мы на минуту отвлечемся, чтобы
попытаться разгадать смысл загадочных слов архидьякона: «Вот это убьет
то. Книга убьет здание».
На наш взгляд, эта мысль была двойственной. Прежде всего это была
мысль священника. Это был страх духовного лица перед новой силой –
книгопечатанием. Это был ужас и изумление служителя алтаря перед
излучающим свет печатным станком Гутенберга. Церковная кафедра и
манускрипт, изустное слово и слово рукописное били тревогу в смятении
перед словом печатным, – так переполошился бы воробей при виде ангела
Легиона, разворачивающего перед ним свои шесть миллионов крыльев. То
был вопль пророка, который уже слышит, как шумит и бурлит
освобождающееся человечество, который уже провидит то время, когда
разум пошатнет веру, свободная мысль свергнет с пьедестала религию,
когда мир стряхнет с себя иго Рима. То было предвидение философа,
который зрит, как человеческая мысль, ставшая летучей при помощи
печати, уносится, подобно пару, из-под стеклянного колпака теократии.
То был страх воина, следящего за медным тараном и возвещающего: «Башня
рухнет». Это означало, что новая сила сменит старую силу; иными словами
– печатный станок убьет церковь.
Но за этой первой, несомненно, более простой мыслью скрывалась, как
необходимое ее следствие, другая мысль, более новая, менее очевидная,
легче опровержимая и тоже философская. Мысль не только
священнослужителя, но ученого и художника. В ней выражалось
предчувствие того, что человеческое мышление, изменив форму, изменит со
временем и средства ее выражения; что господствующая идея каждого
поколения будет начертана уже иным способом, на ином материале; что
столь прочная и долговечная каменная книга уступит место еще более
прочной и долговечной книге – бумажной. В этом заключался второй смысл
неопределенного выражения архидьякона. Это означало, что одно искусство
будет вытеснено другим; иными словами, – книгопечатание убьет зодчество.
С сотворения мира и вплоть до XV столетия христианской эры зодчество
было великой книгой человечества, основной формулой, выражавшей
человека на всех стадиях его развития – как существа физического, так и
существа духовного.
Когда память первобытных поколений ощутила себя чересчур
обремененной, когда груз воспоминаний рода человеческого стал так тяжел
и неопределенен, что простое летучее слово рисковало утерять его в
пути, тогда эти воспоминания были записаны на почве самым явственным,
самым прочным и вместе с тем самым естественным способом. Каждое
предание было запечатлено в памятнике.
Первобытные памятники были простыми каменными глыбами, которых «не
касалось железо», как говорит Моисей. Зодчество возникло так же, как и
всякая письменность. Сначала это была азбука. Ставили стоймя камень, и
он был буквой, каждая такая буква была иероглифом, и на каждом
иероглифе покоилась группа идей, подобно капители на колонне. Так
поступали первые поколения всюду, одновременно, на поверхности всего
земного шара. «Стоячий камень» кельтов находят и в азиатской Сибири и в
американских пампасах.
Позднее стали складывать целые слова. Водружали камень на камень,
соединяли эти гранитные слоги и пытались из нескольких слогов создать
слова. Кельтские дольмены и кромлехи, этрусские курганы, иудейские
могильные холмы – все это каменные слова. Некоторые из этих сооружений,
преимущественно курганы, – имена собственные. Иногда, если располагали
большим количеством камней и обширным пространством, выводили даже
фразу. Исполинское каменное нагромождение Карнака – уже целая формула.
Наконец, стали составлять и книги. Предания порождали символы, под
которыми сами они исчезли, как под листвой исчезает древесный ствол;
все эти символы, в которые веровало человечество, постепенно росли,
размножаясь, перекрещиваясь и все более и более усложняясь; первобытные
памятники не могли уже их вместить; символы их переросли; памятники
почти перестали выражать первобытное предание, такое же простое,
несложное и сливающееся с почвой, как и они сами. Чтобы развернуться,
символу потребовалось здание. Тогда, вместе с развитием человеческой
мысли, стало развиваться и зодчество; оно превратилось в тысячеглавого,
тысячерукого великана и заключило зыбкую символику в видимую, осязаемую
бессмертную форму. Пока Дедал – символ силы – измерял, пока Орфей –
символ разума пел, в это время столп – символ буквы, свод – символ
слога, пирамида символ слова, движимые разумом по законам геометрии и
поэзии, стали группироваться, сочетаться, сливаться, снижаться,
возвышаться, сдвигаться вплотную на земле, устремляться в небеса до тех
пор, пока под диктовку господствующих идей эпохи им не удалось наконец
написать те чудесные книги, которые являются одновременно и чудесными
зданиями: пагоду в Эклинге, мавзолей Рамзеса в Египте и храм Соломона.
Основная идея – слово – заключалась не только в сокровенной их
сущности, но также и в их формах. Так, например, храм Соломона отнюдь
не был только переплетом священной книги, он был самой книгой. На
каждой из его концентрических оград священнослужители могли прочесть
явленное и истолкованное слово, и, наблюдая из святилища в святилище за
его превращениями, они настигали слово в его последнем убежище, в его
самой вещественной форме, которая была опять-таки зодческой, – в кивоте
завета. Таким образом, слово хранилось в недрах здания, но образ этого
слова, подобно изображению человеческого тела на крышке саркофага, был
запечатлен на внешней оболочке здания.
И не только форма зданий, но и самое место, которое для них
выбиралось, раскрывало идею, изображаемую ими. В зависимости от того,
светел или мрачен был ждущий воплощения символ, Греция увенчивала свои
холмы храмами, пленявшими глаз, а Индия вспарывала свои горы, чтобы
высекать в них неуклюжие подземные пагоды, поддерживаемые вереницами
исполинских гранитных слонов.
Таким образом, в течение первых шести тысячелетий, начиная с самой
древней пагоды Индостана и до Кельнского собора, зодчество было
величайшей книгой рода человеческого. Неоспоримость этого
подтверждается тем, что не только все религиозные символы, но и вообще
всякая мысль человеческая имеет в этой необъятной книге свою страницу и
свой памятник.
Каждая цивилизация начинается с теократии и заканчивается
демократией. Этот закон последовательного перехода от единовластия к
свободе запечатлен и в зодчестве. Ибо, – мы на этом настаиваем, –
строительное искусство не ограничивается возведением храмов,
изображением мифов и священных символов, оно не только записывает
иероглифами на каменных своих страницах таинственные скрижали закона.
Если бы это было так, то, поскольку для каждого человеческого общества
наступает пора, когда священный символ под давлением свободной мысли
изнашивается и стирается, когда человек ускользает от влияния
священнослужителя, когда опухоль философских теорий и государственных
систем разъедает лик религии, – зодчество не могло бы воспроизвести это
новое состояние человеческой души, его страницы, исписанные с одной
стороны, были бы пусты на обороте, его творение было бы искалечено, его
летопись была бы неполна. Между тем это не так.
Обратимся для примера к средним векам, в которых мы можем легче
разобраться, потому что они ближе к нам. Когда теократия в течение
первого периода своего существования устанавливает свой порядок в
Европе, когда Ватикан объединяет и заново группирует вокруг себя
элементы того Рима, который возник из Рима старого, лежащего в
развалинах вокруг Капитолия, когда христианство начинает отыскивать
среди обломков древней цивилизации все ее общественные слои и
воздвигает при помощи этих руин новый иерархический мир, краеугольным
камнем которого является священство, тогда в этом хаосе сперва
возникает, а затем мало-помалу из-под мусора мертвого греческого и
римского зодчества, под дуновением христианства, под натиском варваров,
пробивается таинственное романское зодчество, родственное
теократическим сооружениям Египта и Индии, – эта неблекнущая эмблема
чистого католицизма, этот неизменный иероглиф папского единства.
И действительно, мысль того времени целиком вписана в мрачный
романский стиль. От него веет властностью, единством, непроницаемостью,
абсолютизмом, – иначе говоря, папой Григорием VII; во всем чувствуется
влияние священника и ни в чем – человека; влияние касты, но не народа.
Но вот начинаются крестовые походы. Это было мощное народное
движение, а всякое великое народное движение, независимо от его причины
и цели, всегда дает как бы отстой, из которого возникает дух
свободолюбия. Начинают пробиваться ростки чего-то нового. И открывается
бурный период «жакерии», «прагерий», «лиг». Власть расшатывается,
единовластие раскалывается. Феодализм требует разделения власти с
теократией в ожидании неизбежного появления народа, который, как это
всегда бывает, возьмет себе львиную долю. Quia nominor leo. [73 - Ибо
именуюсь львом (лат.)] Из-под духовенства начинает пробиваться
дворянство, из-под дворянства – городская община. Лик Европы изменился.
И что же? Изменяется и облик зодчества. Оно, как и цивилизация,
перевернуло страницу, и новый дух эпохи находит его готовым к тому,
чтобы писать под свою диктовку. Из крестовых походов оно вынесло
стрельчатый свод, как народы – свободолюбие. И тогда вместе с
постепенным распадом Рима умирает и романское зодчество. Иероглиф
покидает собор и переходит в гербы на замковых башнях, чтобы придать
престиж феодализму. Самый храм, это некогда столь верное догме
сооружение, захваченное отныне средним сословием, городской общиной,
свободой, ускользает из рук священника и поступает в распоряжение
художника. Художник строит его по собственному вкусу. Прощайте, тайна,
предание, закон! Да здравствует фантазия и каприз! Лишь бы
священнослужитель имел свой храм и свой алтарь, – ничего другого он и
не требует. А стенами распоряжается художник.
Отныне книга зодчества не принадлежит больше духовенству, религии и
Риму; она во власти фантазии, поэзии и народа. Отсюда стремительные и
бесчисленные превращения этого имеющего всего триста лет от роду
зодчества, – превращения, так поражающие нас после устойчивой
неподвижности романской архитектуры, насчитывающей шесть или семь веков.
Между тем искусство движется вперед – гигантскими шагами. Народный
гений во всем своеобразии своего творчества выполняет задачу, которую
до него выполняли епископы. Каждое поколение мимоходом заносит свою
строку на страницу этой книги; оно соскребает древние романские
иероглифы с церковных фасадов, и лишь с большим трудом удается
различить под наново нанесенными символами кое-где пробивающуюся догму.
Религиозный остов еле различим сквозь завесу народного творчества.
Трудно вообразить, какие вольности разрешали себе зодчие даже тогда,
когда дело касалось церквей. Вот витые капители в виде непристойно
обнявшихся монахов и монахинь, как, например, в Каминной зале Дворца
правосудия в Париже; вот история посрамления Ноя, высеченная резцом со
всеми подробностями на главном портале собора в Бурже; вот пьяный монах
с ослиными ушами, держащий чашу с вином и хохочущий прямо в лицо всей
братии, как на умывальнике в Бошервильском аббатстве. В ту эпоху мысль,
высеченная на камне, пользовалась привилегией, сходной с нашей
современной свободой печати. Это было время свободы зодчества.
Свобода эта заходила очень далеко. Порой символическое значение
какого-нибудь фасада, портала и даже целого собора было не только
чуждо, но даже враждебно религии и церкви. Гильом Парижский в XIII веке
и Никола Фламель в XV оставили несколько таких исполненных соблазна
страниц. Церковь СенЖак-де-ла-Бушри в целом являлась воплощением духа
оппозиции.
Будучи свободной лишь в области зодчества, мысль целиком
высказывалась только в тех книгах, которые назывались зданиями. В этой
форме она могла бы лицезреть собственное сожжение на костре от руки
палача, если бы по неосторожности отважилась принять вид рукописи;
мысль, воплощенная в церковном портале, присутствовала бы при казни
мысли, воплощенной в книге. Вот почему, не имея иного пути, кроме
зодчества, чтобы пробить себе дорогу, она и стремилась к нему отовсюду.
Только этим и можно объяснить невероятное обилие храмов, покрывших всю
Европу, – их число так велико, что, даже проверив его, с трудом можно
себе его вообразить. Все материальные силы, все интеллектуальные силы
общества сошлись в одной точке – в зодчестве. Таким образом, искусство,
под предлогом возведения божьих храмов, достигло великолепного развития.
В те времена каждый родившийся поэтом становился зодчим. Рассеянные
среди масс дарования, придавленные со всех сторон феодализмом, словно
testudo [74 - Черепаха (лат.); в военном искусстве римлян так
называлась кровля из щитов, сомкнутых над головами.] из бронзовых
щитов, не видя иного исхода, кроме зодчества, открывали себе дорогу с
помощью этого искусства, и их илиады отливались в форму соборов. Все
прочие искусства повиновались зодчеству и подчинялись его требованиям.
Они были рабочими, созидавшими великое творение. Архитектор – поэт –
мастер в себе одном объединял скульптуру, покрывающую резьбой созданные
им фасады, живопись, расцвечивающую его витражи, музыку, приводящую в
движение колокола и гудящую в органных трубах. Даже бедная поэзия,
подлинная поэзия, столь упорно прозябавшая в рукописях, вынуждена была
в форме гимна или хорала заключить себя в оправу здания, чтобы
приобрести хоть какое-нибудь значение, – другими словами, играть ту же
роль, какую играли трагедии Эсхила в священных празднествах Греции или
Книга Бытия в Соломоновом храме.
Итак, вплоть до Гутенберга зодчество было преобладающей формой
письменности, общей для всех народов. Эта гранитная книга, начатая на
Востоке, продолженная греческой и римской древностью, была дописана
средними веками. Впрочем, явление смены кастового зодчества зодчеством
народным, наблюдаемое нами в средние века, повторялось при подобных же
сдвигах человеческого сознания и в другие великие исторические эпохи.
Укажем здесь лишь в общих чертах этот закон, для подробного
изложения которого потребовались бы целые тома. На Дальнем Востоке, в
этой колыбели первобытного человечества, на смену индусскому зодчеству
приходит финикийское – плодовитая родоначальница арабского зодчества; в
античные времена за египетским зодчеством, разновидностью которого были
этрусский стиль и циклопические постройки, следует греческое зодчество,
продолжением которого является римский стиль, но уже отягощенный
карфагенским куполообразным сводом, а в описываемое время на смену
романскому зодчеству пришло зодчество готическое. Разбив на две группы
эти три вида зодчества, мы найдем, что первая группа, три старшие
сестры – зодчество индусское, зодчество египетское и зодчество
романское – воплощают в себе один и тот же символ: теократии, касты,
единовластия, догмата, мифа, божества. Что же касается второй группы,
младших сестер – зодчества финикийского, зодчества греческого и
зодчества готического, – то, при всем многообразии присущих им форм,
все они также обозначают одно и то же: свободу, народ, человека.
В постройках индусских, египетских, романских ощущается влияние
служителя религиозного культа, и только его, будь то брамин, жрец или
папа. Совсем другое в народном зодчестве. В нем больше роскоши и меньше
святости. Так, в финикийском зодчестве чувствуешь купца; в греческом –
республиканца; в готическом – горожанина.
Основные черты всякого теократического зодчества – это косность,
ужас перед прогрессом, сохранение традиционных линий, канонизирование
первоначальных образцов, неизменное подчинение всех форм человеческого
тела и всего, что создано природой, непостижимой прихоти символа. Это
темные книги, разобрать которые в силах только посвященный. Впрочем,
каждая форма, даже уродливая, таит в себе смысл, делающий ее
неприкосновенной. Не требуйте от индусского, египетского или романского
зодчества, чтобы они изменили свой рисунок или улучшили свои изваяния.
Всякое усовершенствование для них – святотатство. Суровость догматов,
застыв на камне созданных ею памятников, казалось, подвергла их
вторичному окаменению. Напротив, характерные особенности построек
народного зодчества – разнообразие, прогресс, самобытность, пышность,
непрестанное движение. Здания уже настолько отрешились от религии, что
могут заботиться о своей красоте, лелеять ее и непрестанно
облагораживать свой убор из арабесок или изваяний. Они от мира. Они
таят в себе элемент человеческого, непрестанно примешиваемый ими к
божественному символу, во имя которого они продолжают еще воздвигаться.
Вот почему эти здания доступны каждой душе, каждому уму, каждому
воображению. Они еще символичны, но уже доступны пониманию, как сама
природа. Между зодчеством теократическим и народным такое же различие,
как между языком жрецов и разговорной речью, между иероглифом и
искусством, между Соломоном и Фидием.
Если мы вкратце повторим то, что лишь в общих чертах, опуская
множество доказательств и неважных возражений, мы говорили выше, то
придем к следующему заключению. До XV столетия зодчество было главной
летописью человечества; за этот промежуток времени во всем мире не
возникало ни одной хоть сколько-нибудь сложной мысли, которая не
выразила бы себя в здании; каждая общедоступная идея, как и каждый
религиозный закон, имела свой памятник; все значительное, о чем
размышлял род человеческий, он запечатлел в камне. Почему? Потому что
всякая идея, будь то идея религиозная или философская, стремится
увековечить себя; иначе говоря, всколыхнув одно поколение, она хочет
всколыхнуть и другие и оставить по себе след. И как ненадежно это
бессмертие, доверенное рукописи! А вот здание – это уже книга прочная,
долговечная и выносливая! Для уничтожения слова, написанного на бумаге,
достаточно факела или варвара. Для разрушения слова, высеченного из
камня, необходим общественный переворот или возмущение стихий. Орды
варваров пронеслись над Колизеем, волны потопа, быть может, бушевали
над пирамидами.
В XV столетии все изменяется.
Человеческая мысль находит способ увековечить себя, не только
обещающий более длительное и устойчивое существование, нежели
зодчество, но также и более простой и легкий. Зодчество развенчано.
Каменные буквы Орфея заменяются свинцовыми буквами Гуттенберга.
Книга убьет здание.
Изобретение книгопечатания – величайшее историческое событие. В нем
зародыш всех революций. Оно является совершенно новым средством
выражения человеческой мысли; мышление облекается в новую форму,
отбросив старую. Это означает, что тот символический змий, который со
времен Адама олицетворял разум, окончательно и бесповоротно сменил кожу.
В виде печатного слова мысль стала долговечной, как никогда: она
крылата, неуловима, неистребима. Она сливается с воздухом. Во времена
зодчества мысль превращалась в каменную громаду и властно завладевала
определенным веком и определенным пространством. Ныне же она
превращается в стаю птиц, разлетающихся на все четыре стороны, и
занимает все точки во времени и в пространстве.
Повторяем: мысль, таким образом, становится почти неизгладимой.
Утратив прочность, она приобрела живучесть. Долговечность она сменяет
на бессмертие. Разрушить можно любую массу, но как искоренить то, что
вездесуще? Наступит потоп, исчезнут под водой горы, а птицы все еще
будут летать, и пусть уцелеет хоть один ковчег, плывущий по бушующей
стихии, птицы опустятся на него, уцелеют вместе с ним, вместе с ним
будут присутствовать при убыли воды, и новый мир, который возникнет из
хаоса, пробуждаясь, увидит, как над ним парит крылатая и живая мысль
мира затонувшего.
И когда убеждаешься в том, что этот способ выражения мысли является
не только самым надежным, но и более простым, наиболее удобным,
наиболее доступным для всех; когда думаешь о том, что он не связан с
громоздкими приспособлениями и не требует тяжеловесных орудий; когда
сравниваешь ту мысль, которая для воплощения в здание вынуждена была
приводить в движение четыре, а то и пять других искусств, целые тонны
золота, целую гору камней, целые леса стропил, целую армию рабочих, –
когда сравниваешь ее с мыслью, принимающей форму книги, для чего
достаточно иметь небольшое количество бумаги, чернила и перо, то можно
ли удивляться тому, что человеческий разум предпочел книгопечатание
зодчеству? Пересеките внезапно первоначальное русло реки каналом,
прорытым ниже ее уровня, и река покинет старое русло.
Обратите внимание на то, как с момента изобретения печатного станка
постепенно нищает, чахнет и увядает зодчество. Вы чувствуете, что вода
в этом русле идет на убыль, что жизненных сил в нем не стало, что мысль
веков и народов уклоняется от него! Это охлаждение к зодчеству в XV
веке еще еле заметно, так как печатное слово не окрепло; самое большее,
на что оно способно, это оттянуть у могучего зодчества лишь избыток его
жизненных сил. Но уже с XVI столетия болезнь зодчества очевидна: оно
перестает быть главным выразителем основных идей общества; оно униженно
ищет опоры в искусстве классическом. Галльское, европейское,
самобытное, оно делается греческим и римским; правдивое и современное,
оно становится ложноклассическим. Именно эту эпоху упадка именуют
эпохой Возрождения. Упадок, впрочем, блистательный, ибо древний
готический гений, это солнце, закатившееся за гигантский печатный
станок Майнца, еще некоторое время пронизывает своими последними лучами
нагромождение латинских аркад и коринфских колоннад.
И вот это заходящее солнце мы принимаем за утреннюю зарю.
Однако с той минуты, как зодчество сравнялось с другими искусствами,
с той минуты, как оно перестало быть искусством всеобъемлющим,
искусством господствующим, искусством тираническим, оно уже не в силах
сдерживать развитие прочих искусств. И они освобождаются, разбивают
ярмо зодчего и устремляются каждое в свою сторону. Каждое из них от
этого расторжения связи выигрывает. Самостоятельность содействует
росту. Резьба становится ваянием, роспись – живописью, литургия –
музыкой. Это как бы расчленившаяся после смерти своего Александра
империя, каждая провинция которой превратилась в отдельное государство.
Вот что породило Рафаэля, Микеланджело, Жана Гужона, Палестрину этих светочей лучезарного XVI века.
Одновременно с искусством освобождается и человеческая мысль.
Ересиархи средневековья пробили уже широкие бреши в католицизме.
Шестнадцатый век окончательно сокрушает единство церкви. До
книгопечатания реформация была бы лишь расколом; книгопечатание
превратило ее в революцию. Уничтожьте печатный станок – и ересь
обессилена. По предопределению ли свыше, или по воле рока, но
Гуттенберг является предтечей Лютера.
Когда солнце средневековья окончательно закатилось и гений готики
навсегда померк на горизонте искусства, зодчество все более и более
тускнеет, обесцвечивается и отступает в тень. Печатная книга, этот
древоточец зданий, сосет его и гложет. Подобно дереву, оно оголяется,
теряет листву и чахнет на глазах. Оно скудно, оно убого, оно – ничто.
Оно уже больше ничего не выражает, даже воспоминаний об искусстве былых
времен. Предоставленное собственным силам, покинутое остальными
искусствами, ибо и мысль человеческая покинула его, оно призывает себе
на помощь ремесленников за недостатком мастеров. Витраж заменяется
простым окном. За скульптором приходит каменотес. Прощайте, сила,
своеобразие, жизненность, осмысленность! Словно жалкий попрошайка,
влачит он свое существование при мастерских, пробавляясь копиями.
Микеланджело, уже в XVI веке несомненно почуявший, что оно гибнет, был
озарен последней идеей – идеей отчаяния. Этот титан искусства
нагромождает Пантеон на Парфенон и создает Собор св. Петра в Риме. Это
величайшее творение искусства, заслуживающее того, чтобы остаться
неповторимым, последний самостоятельный образчик зодчества, последний
росчерк колоссахудожника на исполинском каменном списке, у которого нет
продолжения. Микеланджело умирает, и что же делает это жалкое
зодчество, пережившее само себя в виде какого-то призрака, тени? Оно
принимается за Собор св. Петра в Риме, рабски воспроизводит его,
подражает ему. Это превращается в жалкую манию. У каждого столетия есть
свой Собор св. Петра: в XVII веке – это церковь Валь-де-Грас, в XVIII
веке – церковь св. Женевьевы. У каждой страны есть свой Собор св.
Петра: у Лондона – свой, у Петербурга – свой. У Парижа их даже два или
три. Но все это – лишенное всякого значения завещание, последнее
надоедливое бормотание одряхлевшего великого искусства, впадающего
перед смертью в детство.
Если мы вместо отдельных характерных памятников, о которых мы только
что упоминали, исследуем общий облик этого искусства за время от XVI до
XVIII века, то заметим те же признаки упадка и худосочия. Начиная с
Франциска II архитектурная форма зданий все заметнее сглаживается, и из
нее начинает выступать, подобно костям скелета на теле исхудавшего
больного, форма геометрическая. Изящные линии художника уступают место
холодным и неумолимым линиям геометра. Здание перестает быть зданием:
это всего лишь многогранник. И зодчество мучительно силится скрыть эту
наготу. Вот греческий фронтон, который внедряется в римский, и
наоборот. Это все тот же Пантеон в Парфеноне, все тот же Собор св.
Петра в Риме. А вот кирпичные дома с каменными углами эпохи Генриха IV;
вот Королевская площадь и площадь Дофина. Вот церкви эпохи Людовика
XIII, тяжелые, приземистые, с плоскими сводами, неуклюжие, отягощенные
куполами, словно горбами. Вот зодчество времен Мазарини, коллеж Четырех
наций, скверная подделка под итальянцев. Вот дворцы Людовика XIV –
длинные, суровые, холодные, скучные казармы, построенные для
придворных. Вот, наконец, и эпоха Людовика XV, с ее пучками цикория,
червячками, бородавками и наростами, обезображивающими древнее
зодчество, ветхое, беззубое, но все еще кокетливое. От Франциска II и
до Людовика XV недуг возрастает в геометрической прогрессии. От
прежнего искусства остались лишь кожа да кости. Оно умирает жалкой
смертью.
А что же тем временем сталось с книгопечатанием? В него вливаются
все жизненные соки, иссякающие в зодчестве. По мере того как зодчество
падает, книгопечатание разбухает и растет. Весь запас сил, который
человеческая мысль расточала на возведение зданий, ныне затрачивается
ею на создание книг. Начиная с XVI столетия печать, сравнявшись со
слабеющим зодчеством, вступает с ним в единоборство и убивает его. В
XVII веке она уже настолько могущественна, настолько победоносна,
настолько упрочила свою победу, что в силах устроить для мира
празднество великого литературного века. В XVIII, после долгого отдыха
при дворе Людовика XIV, она вновь хватается за старый меч Лютера,
вооружая им Вольтера, и шумно устремляется на приступ той самой Европы,
архитектурную форму выражения которой она уже уничтожила. К концу XVIII
века печать ниспровергла все старое. В XIX столетии она начинает
строить заново.
Теперь зададим себе вопрос: которое же из двух искусств является за
последние три столетия подлинным представителем человеческой мысли?
Которое из них передает ее? Которое выражает не только ее литературные
и схоластические увлечения, но и все ее движение, во всей его широте,
глубине и охвате? Которое из них неизменно, непрерывно, постоянно идет
в ногу с движущимся вперед родом человеческим, этим тысяченогим
чудовищем? Зодчество или книгопечатание? Конечно, книгопечатание.
Не следует заблуждаться: зодчество умерло, умерло безвозвратно. Оно
убито печатной книгой; убито, ибо оно менее прочно; убито, ибо
обходится дороже. Каждый собор – это миллиард. Представьте же себе
теперь, какие понадобились бы громадные затраты, чтобы снова написать
эту книгу зодчества; чтобы на земле вновь возникли тысячи зданий, чтобы
вернуться к тому времени, когда количество архитектурных памятников
было таково, что, по словам очевидца, «казалось, мир, отряхнувшись,
сбросил с себя свои старые одежды и облекся в белые церковные ризы».
Erat emm ut si mundus, ipse excutiendo semei, rejecta ve tu. sta. te,
candidam ecclesiarum vestem indueret (Glaber Radulphus).
А книга создается так быстро, она так дешево стоит, и ее так легко
распространить! Не удивительно, что всякая человеческая мысль
устремляется по этому склону! Это не значит, что зодчество не может
создать то здесь, то там великолепные памятники, отдельные образцы
искусства. Время от времени, даже при господстве книгопечатания,
конечно, будут появляться колонны, воздвигнутые из сплава пушек при
помощи целой армии, подобно тому как при господстве зодчества целый
народ, собирая и сливая воедино отрывки, создавал илиады, романсеро,
махабхараты и нибелунгов. Великая случайность может породить и в XX
столетии гениального зодчего, подобно тому как она породила в XIII веке
Данте. Но отныне зодчество уже не будет искусством общественным,
искусством коллективным, искусством преобладающим. Великая поэма,
великое здание, великое творение человечества уже не будет строиться:
оно будет печататься.
И если зодчество случайно воспрянет, то оно уже не будет
властелином. Оно подчинится правилам литературы, для которой некогда
само их устанавливало. Взаимоотношения обоих искусств резко изменятся.
Несомненно, в эпоху зодчества поэмы, правда малочисленные, походили на
его же собственные творения. В Индии поэмы Виаза сложны, своеобразны и
непроницаемы, как пагода; на египетском Востоке поэзии, как и зданиям,
свойственны благородные и бесстрастные линии; в античной Греции –
красота, ясность и спокойствие; в христианской Европе – величие
католицизма, простодушие народа, богатый и пышный расцвет эпохи
обновления. В Библии есть сходство с пирамидами, в Илиаде – с
Парфеноном, в Гомере-с Фидием. Данте в XIII столетии – это последняя
романская церковь; Шекспир в XVI последний готический собор.
Итак, чтобы в немногих словах повторить самое существенное из всего,
о чем мы доселе по необходимости говорили неполно и бегло, мы скажем,
что роду человеческому принадлежат две книги, две летописи, два
завещания – зодчество и книгопечатание, библия каменная и библия
бумажная. Бесспорно, когда сравниваешь эти две библии, так широко
раскрытые в веках, то невольно сожалеешь о неоспоримом величии
гранитного письма, об этом исполинском алфавите, принявшем форму
колоннад, пилонов и обелисков, об этом подобии гор, сложенных руками
человека, покрывающих все лицо земли и охраняющих прошлое, – от
пирамиды до колокольни, от времен Хеопса до даты создания
Страсбургского собора. Следует перечитывать прошлое, записанное на этих
каменных страницах. Надо неустанно перелистывать эту книгу, созданную
зодчеством, и восхищаться ею, но не должно умалять величие здания,
воздвигаемого книгопечатанием.
Это строение необозримо. Какой-то статистик вычислил, что если
наложить одна на другую все книги, которые печатались со времен
Гуттенберга, то ими можно заполнить расстояние от Земли до Луны; но мы
не намерены говорить о такого рода величии. И все же, когда мы пытаемся
мысленно представить себе общую картину того, что дало нам
книгопечатание вплоть до наших дней, то разве не возникает перед нами
вся совокупность его творений как исполинское здание, над которым
неустанно трудится человечество и которое основанием своим опирается на
весь земной шар, а недосягаемой вершиной уходит в непроницаемый туман
грядущего? Это какой-то муравейник умов. Это улей, куда золотистые
пчелы воображения приносят свой мед.
В этом здании тысячи этажей. То тут, то там на их площадки выходят
сумрачные пещеры науки, пересекающиеся в его недрах. Повсюду на
наружной стороне здания искусство щедро разворачивает перед нашими
глазами свои арабески, свои розетки, свою резьбу. Здесь каждое
отдельное произведение, каким бы причудливым и обособленным оно ни
казалось, занимает свое место, свой выступ. Здесь все исполнено
гармонии Начиная с собора Шекспира и кончая мечетью Байрона, тысячи
колоколенок громоздятся как попало в этой метрополии всемирной мысли. У
самого подножия здания воспроизведены некоторые не запечатленные
зодчеством древние хартии человечества. Налево от входа вделан античный
барельеф из белого мрамора – это Гомер, направо – многоязычная Библия
возвышает свои семь голов Дальше щетинится гидра Романсеро и некоторые
другие смешанные формы, Веды и Нибелунги.
Впрочем, чудесное здание все еще остается незаконченным. Печать,
этот гигантский механизм, безостановочно выкачивающий все умственные
соки общества, неустанно извергает из своих недр новые строительные
материалы. Род человеческий – весь на лесах Каждый ум – каменщик. Самый
смиренный из них заделывает щель или кладет свой камень – даже Ретиф де
ла Бретон тащит сюда свою корзину, полную строительного мусора.
Ежедневно вырастает новый ряд каменной кладки. Помимо отдельного,
самостоятельного вклада каждого писателя, имеются и доли, вносимые
сообща. Восемнадцатый век дал Энциклопедию, эпоха революции создала
Монитор.
Итак, печать – это тоже сооружение, растущее и взбирающееся ввысь
бесконечными спиралями; в ней такое же смешение языков, беспрерывная
деятельность, неутомимый труд, яростное соревнование всего
человечества; в ней – обетованное убежище для мысли на случай нового
всемирного потопа, нового нашествия варваров. Это вторая Вавилонская башня рода человеческого.
КНИГОПЕЧАТАНИЕ - комплекс производственных процессов по изготовлению
печатной книги с наборной формы. Первые опыты книгопечатания
предприняты в 1041-48 в Китае (Би Шэн). В Европе книгопечатание
возникло в 40-х гг. 15 в. (И. Гутенберг). В Москве в 50-х гг. 16 в.
действовала т. н. анонимная типография. Первая точно датированная
русская печатная книга "Апостол" напечатана в 1564 в Москве И.
Федоровым и П. Мстиславцем. Создание печатной машины (1814) положило
начало современной полиграфии.
Этапное значение имело появление в России книгопечатания.
Ещё Иван III пытался наладить это дело – пригласил печатника Варфоломея
Готана из Любека. Но тогда ничего не удалось сделать. Лишь в середине
16 века, при Иване Грозном, началось печатание книг, сначала – так
называемой безвыходной печати (с 1550-х годов), потом – с выходными
данными. Первая такая книга - «Апостол», изданный 1 апреля 1564 г.
Иваном Фёдоровым, дьяконом церкви в московском кремле. Два года спустя
он и его помощник Пётр Мстиславец уехали в Литву. Сначала Фёдоров
работал в белорусском Заблудове, затем – на Украине, во Львове (до
кончины в 1583 г.). Здесь он издал тот же «Апостол», первый печатный
букварь – «для пользы русского народа». А в Москве продолжатели его
дела, сыгравшего огромную роль в дальнейшем развитии просвещения,
опубликовали около 20 книг богословского содержания.
Человечество шло к изобретению печатного станка долго, несколько тысячелетий.
Само по себе изобретение печатного станка является переломным
событием в истории человечества. Оно оказало огромное влияние на все
сферы человеческой деятельности.
О книге и книгопечатании написано много трудов на разных языках
мира. Можно сказать, что история мировой культуры не отделена от
истории печатной книги. Книгопечатание возникло в далекое от нас время,
в сложных и трудных условиях.
Первые в Китае по времени способом механического размножения книг
была ксилография, или обрезанная гравюра на дереве. Она возникла в
буддийских монастырях Китая при династии Тянов (618-907).
Вторая половина XV века была временем триумфального шествия
книгопечатания по Европе - Италия (1465), Швейцария (1468), Франция,
Венгрия, Польша (1470), Англия, Чехословакия (1476), Австрия, Дания и
т.д. Книги, изданные до 1500 г., принято называть инкунабулы, по-латыни
- «в колыбели», то есть в колыбели книгопечатания.
В середине XVI в. книгопечатание проникает в Московское государство.
Введение книгопечатания в Москве - результат социально-экономического
развития феодального общества Руси XVI в.
Введение книгопечатания в Московском госуд
Источник: http://www.librero.ru |